Что, если бы не парился, а просто пустил Каннибалу в висок пулю (тогда бы я точно не ломал сейчас голову, гадая, что творилось в погребе и доме Жидкова после моего ухода)? Ведь смог бы я так поступить? Наверное, смог. Если бы не сомневался в необходимости подобного действа. А я не сомневался? Какова вероятность того, что Рихард Жидков все же не убийца? Я сам себя убеждал, что эта вероятность маленькая. И в то же время не отвергал тот факт, что она существовала.

Что, если бы я все же взял лопату и перекопал грядки? Что, если бы ничего там не нашел? Что если вся эта история с костями в огороде все же была сфабрикована журналистами ради сенсации, для написания вымышленных, но привлекающих внимание обывателя статей? Что, если кости все же были, но старые, времен войны? А газетные писаки нафантазировали остальное: разный возраст захоронений, все эти страсти со следами собачьих зубов и термообработки. И почему я думал обо всем этом только теперь?

– Так, все! – сам себе сказал я. – Угомонись, Димон. Не ребенок уже, чтобы рефлексировать из-за всякой ерунды. Поздно пить боржоми, когда почки отвалились. Никого не убил, и ладно, ничего непоправимого не случилось. Виноват Жидков или нет – кости зарастут, если его раньше не расстреляют. Как я там сказанул математику? «Я сделал, что смог, пусть те, кто сможет, сделают лучше»? Я свое дело сделал, проблему милиционерам обозначил. Вот пусть теперь советская милиция с Каннибалом и разбирается.

Захлопнул книгу, бросил ее на кровать. Утром я думал, что под вечер снова прогуляюсь до таксофона, опять позвоню в милицию. Сделаю контрольный звонок – на случай, если пленница Жидкова все же позабыла о моей просьбе. Но теперь решил, что все, баста: для меня история с Каннибалом завершена. Если уж сидящая в погребе на цепи раненая женщина не подтолкнет милиционеров к мысли о том, что Рихард Жидков – преступник, то мои звонки тем более ничего не решат: сколько их уже было…

В дверь постучали, когда я все же добрался до Славкиных свертков – изучал их содержимое. Стучали уверенно, будто чувствовали, что имели полное право нарушать мое уединение. А вот мне совершенно не хотелось делиться с кем-либо своими богатствами. Рядом с ломившимся от еды столом я ощущал себя Голлумом, заполучившим Кольцо Всевластья. Почувствовал возмущение от того, что кто-то хотел посягнуть на мои сокровища.

«Как быстро ты превратился в вечно голодного студента, Димочка», – подумал я.

Крикнул:

– Входите! Не заперто.

Тихо добавил:

– Кого это там принесло?

Вытер о газету «Советская Россия» испачканные копченой рыбой пальцы.

Дверь тихо скрипнула. В комнату заглянула темноволосая голова Светы Пимочкиной. Комсорг пробежалась взглядом по комнате, отыскала меня. Улыбнулась – робко, будто вдруг смутилась. Щеки и кончик носа девушки порозовели. Я не сразу сообразил, что стало тому причиной. Понял, лишь когда увидел в зеркале свое отражение: худой мужчина (больше похожий на подростка) с взлохмаченными волосами, блестящими от рыбьего жира губами. С голыми худыми ногами и безволосым, раздувшимся от обжорства животом. В тапочках и в семейных трусах.

– Здравствуй, Саша, – сказала девушка. – Можно мне войти?

Она старалась смотреть мне в глаза.

Вздохнул.

– Входи, раз уж пришла, – сказал я. – Что случилось?

Глава 17

Комсорг вошла в комнату решительно, точно рванула с винтовкой наперевес в атаку. Но не забыла прикрыть за собой дверь. Скинула туфли (не поставила их аккуратно, как делал это, к примеру, Пашка Могильный – скорее, просто бросила у двери), прошла к середине комнаты, замерла. Разглядывала комнату справа и слева от меня, взглянула и поверх моей головы (но не на мой округлившийся живот). Нервно теребила большую пуговицу на зеленой кофте. Второй рукой одергивала юбку, едва прикрывавшую бедра. К витавшему в комнате запаху продуктов добавился аромат женских духов.

– Ну и бардак тут у вас, – сказала Пимочкина. – Могли бы и прибраться.

– Могли бы, – сказал я.

Продолжил жевать, но старался не чавкать (все не мог приучить новое тело жевать с закрытым ртом).

– Так почему не прибрались?

– Времени не было, – сказал я. – Мы – студенты, что б ты знала. Мы учимся: грызем гранит науки. А с этого гранита иногда падают крошки. Вот мусор и появляется.

Девушка всплеснула руками.

– Свинтусы вы, а не студенты!

– Как доучимся – сразу займемся уборкой.

– Когда же это будет? – сказала Пимочкина. – Раньше – никак?

– Ты проверять комнату на чистоту пришла? – спросил я.

– Что?

Обведенные карандашом глаза с тщательно прорисованными стрелками посмотрели мне в лицо. Причем смотрели подчеркнуто именно в лицо, едва ли не в лоб. Румянец со щек девушки добрался и до ее ушей – мочки налились кровью, покраснели. Пимочкина закусила губу. Реакция комсорга на беспорядок в комнате показалась мне странной. Любительница идеальной чистоты? Или смутили Свету вовсе не разбросанная по кроватям одежда и обрывки газет на столе и под столом?

– Чего пришла, говорю? – повторил я.

Отодвинул недоеденного карася, поискал взглядом свою одежду. В прошлой жизни я перестал стесняться собственной наготы, когда учился в старших классах. И даже гордился тогда своим телом. В этой жизни поводов для гордости телосложением было поменьше (как и все мои части тела – поменьше). Но все же не видел надобности смущаться и краснеть в обществе женщин. А Свету Пимочкину я и вовсе не воспринимал как женщину, даже несмотря на ее стройные ноги в капроновых колготках.

– Хочу узнать, почему ты к нам не пришел, – сказала комсорг.

– А должен был? – спросил я.

– Я торт купила! С кремом.

Слова Пимочкиной прозвучали как обвинение.

– Торт – это замечательно, – произнес я.

Большим пальцем почесал под правым соском.

– Торт – это хороший источник углеводов. А углеводы нужны молодым организмам. Но у меня сегодня вместо торта учебники.

– Гранит науки вкуснее? – спросила Света.

Мне показалось, что ее голос прозвучал ниже, чем обычно.

– Гранит полезнее, – сказал я.

Увидел на спинке кровати свои «любимые» штаны с оттянутыми коленками и бело-серую майку. Подумал: «А может, ну ее? Может, лучше в трусах посижу?» Заметил, как Света приподняла подбородок. «Это чтобы случайно не взглянуть на мою впалую грудь? А что, если посмотрит? Расплачется?» Тоскливо вздохнул. Слез со стула, едва удержался от того, чтобы привычным жестом поправить содержимое трусов. Мне показалось, что Света попятилась… хотя на ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Могильный и Аверин сказали, что передали тебе наше приглашение, – сообщила Пимочкина. – Сказали: ты не захотел с ними идти. Готовишься к немецкому.

– Не захотел. Готовлюсь.

Комсорг поворачивалась, стоя на месте – следила за моим перемещением.

– Почему не захотел? – спросила она. – Не вижу у тебя в руках учебника. Постеснялся?

– Чего мне стесняться? – сказал я. – Грызу гранит втихомолку. Разве не понято? Гранит науки гарантирует, что в будущем я тоже стану покупать торты, когда буду получать зарплату инженера. И даже смогу угощать ими кого вздумается.

– Конечно, сможешь, – заверила Пимочкина.

– Если буду учиться, а не разгуливать по гостям.

– Не вижу, чтобы ты учился.

Дошел до кровати. По пути вдохнул запах Светиных духов (не понравился). Завладел одеждой.

«Почему мужчины всегда первым делом натягивают штаны, – подумал я, – и лишь потом прикрывают торс? А женщины – наоборот».

Чтобы не позориться оттянутой на уровне колен тканью, подвернул штанины до бедер. Натянул майку, запоздало вспомнив, что так и не зашил дыру на животе (задел майкой гвоздь на дверном косяке, когда вчера выходил из кухни). Бросил взгляд в зеркало.

Подумал: «Да уж, не в таком виде я привык принимать дома женщин. Где мой роскошный халат? А французская туалетная вода? Почему не звучит музыка? Куда подевались красное вино и закуски?»